В.Ф. Марцинковский (1884-1971 г. г.) – известный общественный и религиозный деятель. В своей книге «Записки верующего» рассказывает о тяготах и испытаниях, выпавших на долю верующего в послереволюционной России. Автор делится воспоминаниями о работе в Христианском студенческом движении, о своих проповедях, об участии в диспутах с атеистами (Луначарским и др.). За свою веру несколько раз приходилось отсиживать короткие и продолжительные сроки в тюрьме. Вот его воспоминания. Был в тюрьме один коридор, там царило безмолвие. Я долго не обращал на него внимания, но, наконец, как-то узнал, что здесь помещаются смертники, т. е. осужденные на смертную казнь. Обыкновенно их приводили из суда и помещали в эти изоляторы впредь до исполнения приговора. Эти камеры были весь день закрыты. Посещать их никому не позволялось. Когда после поверки всех арестованных запирали в камерах, из канцелярии приходили «брать смертников». «Брали» со всеми предосторожностями – ибо очень опасались приговорённых, готовых в последнюю минуту на все.
Когда я узнал о таких соседях в тюрьме, мне стало тревожно. В первую ночь я не мог спокойно спать. Как!.. За стеной сидит человек, который проводит, может быть, последние часы на этой земле – и не пойти к нему, не сказать ему слова утешения! На другой день, помолясь, я пошел просить разрешения проведать смертников.
Это было под самую Пасху.
Внизу у «стола» стоит старший надзиратель – коммунист К. Я обращаюсь к нему:
– Разрешите посетить камеру смертника.
– Не полагается, – сурово отвечает он. – Зачем вам?
– Я хочу передать Евангелие.
– Ну, вот еще! Сказки все это!
– Вы, все-таки, позвольте, – тихо настаиваю я. – Кстати я передам ему кое-что из пасхальной пищи.
– Ну, ладно, идите... Но только этот раз...
И я пошел. Даже и эта дверь отворилась для слова Божия. С тех пор я стал всегда иметь в виду этот коридор. Отец Георгий и другие осведомляли меня, когда приводили новых смертников.
Однажды, когда явилось лукавое сомнение насчет необходимости посещать этих людей – ведь, они изолированы, доступ к ним запрещен и т.д. – я открыл Библию.
«Спасай взятых на смерть, и неужели откажешься от обреченных на убиение?» (Пр.24:11). Эти слова живым укором пронзили мою совесть, обличив меня в скудости любви к ближним. Вскоре и внешние обстоятельства изменились в мою пользу. Я стал помогать библиотекарю и получил и законное право ходить в эти камеры для обмена книг.
Смертниками в нашей тюрьме обычно были обвиненные в убийствах или хищениях.
Вот три железнодорожника, обвиненные в продаже казенного продовольствия. Они расхитили 160 пудов рису. Вина их усугубляется тем, что время голодное, катастрофическое. Один из них – полный господин, лежит без пиджака на койке и что-то читает. Другой жилистый, худой брюнет сидит на койке и рассказывает мне всю их историю. У окна лицом к двери сидит юноша лет двадцати. Он не может говорить, смотрит так жалостно, и слезы струятся непрерывно по его щекам. Они были «взяты» очень скоро.
В другой камере – братья, разбойники Л. Оба из крестьян, но один из них служил на почте где-то в провинции. У него пятеро детей. Оба красивые, здоровые, кровь с молоком. Они нападали на проезжих крестьян, убивали их, сани сжигали, а затем продавали лошадей. У бывшего чиновника интеллигентное, вдумчивое лицо. Он читает книгу, которая оказывается Евангелием.
– Где вы достали Евангелие? – спрашиваю я.
– А тут в камере кто -то оставил. Он подает мне книгу. На ее первом листе надпись красными чернилами: «Милому Андрюше от любящей матери»...Сколько говорят эти простые слова! О, они написаны не чернилами, а кровью и слезами, которыми мать оплакивала свое родимое дитя. Знать, вымолила она у Бога для своего сына светлый путь в иной мир, а Божественное Слово претворило тернии последних минут в святые слезы!
Обычно казнь совершалась в течение 24 часов по объявлении приговора, иногда через несколько дней – как было с братьями Л. Но были и такие смертники, которым давалась неопределенная отсрочка – и она тянулась месяцами. Вот эти страдали особенно, постоянно и длительно находясь между жизнью и смертью и страшно нервничая. Один из них, измученный долгим ожиданием, объявил голодовку, требуя или помиловать его, или уже казнить и тем прекратить его бесконечную муку.
– Сегодня привели известного Соловья-разбойника, – сказали мне. – Это страшный человек: у него в приговоре двадцать три убийства.
Фамилия его Соловьев, но народ дал ему кличку «Соловей-разбойник», взятую из былин об Илье Муромце. Он посажен в ту же камеру, что и братья Л. Я отворяю дверь. Соловей сидит на койке, опустив голову. Это мужчина лет 40, с широкой костью, бледным мясистым лицом, с неправильными типично русскими чертами; волосы темно-русые. В глазах усталость, как бывает после бессонной ночи.
Подняв на меня глаза, он спрашивает:
– Вы кто? – думая, вероятно, что я из канцелярий.
– Такой же, как и вы, заключенный.
– Так вы тоже смертник?
Я пытаюсь ответить шуткой:
– Да, смертник, но только с отсрочкой.
– Как? Разве вы в нашем коридоре?
– Нет... Но ведь правда, я осужден на смерть с самого рождения, и не знаю, когда умру, а вы вот знаете!
– Ах, вот что, – улыбается он, и эта улыбка отворяет дверь общения.
– А вы боитесь смерти?, – обращаюсь я к нему.
– Что-о?, – сказал он с явным презрением. – Чего бояться? Пуф... и готово! Да и то сказать... я смерть заслужил. Не все там в бумаге правда, но я убивал, и меня убьют...
– А жизни вы не боитесь?
– Какой жизни? – спросил он.
– Той жизни, которая после смерти.
– Ну, какая там еще жизнь? Зароют, как собаку, и дело с концом. Только пар пойдет.
– Но Иисус Христос утверждает, что есть жизнь души и после смерти тела. В Евангелии написано.
– Этого я не знаю. Но вы письменный человек, я вам верю. Стало быть так, – он замолчал угрюмо и сосредоточенно. На его раскрытой широкой груди виднелось татуированное большое распятие.
– Это что у вас такое?
– Не знаю... Был обычай такой. Другие делали, и я сделал. Я ведь человек неграмотный... Даром, что мне скоро 35 лет стукнет... Ничего я не знаю, ничего не читал.
Он рассказал свою биографию. Родился в воспитательном доме, не знает ни отца, ни матери. В 13 лет совершил первую кражу, и с тех пор уже 20 лет с перерывами находится в тюрьмах.
– Если бы вы знали, Соловьев, что значит это распятие, и верили бы в Господа, так вам ничего не надо бы бояться – ни смерти, ни жизни!
Я чувствовал, что надо говорить прямо, «без подходов», тем языком, который понятен человеку перед лицом глубокой тайны жизни и смерти – языком Евангелия, словами Святого Духа. И он все слушал, не перебивая и не возражая.
И я прочитал ему из Евангелия о разбойнике. Он понял, что и о нем говорит Божественное Слово. Как хорошо, что и такой исключительный и страшный случай предвидит Книга Жизни, и мне было что сказать этому закоренелому преступнику от имени Самого Господа, некогда висевшего на кресте рядом с разбойником!
Этот сидевший передо мною убийца только что признал вместе с евангельским разбойником:
– И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли... Я заслужил смерть, – сказал Соловьев.
О, он верит, отозвались в глубине его жестокой души, теперь расплавленной скорбью, слова евангельского грешника: «И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое».
Верую, что и слова вечной Божественной любви, сказанные Христом в ответ разбойнику, достигли сердца моего собеседника: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».
На другой день я посетил его опять. Он был задумчив и печален. На этот раз я принес ему небольшую картинку – на ней был изображен сидящий Христос, к груди Которого припал кающийся блудный сын. Спаситель в прощающей любви обнимает юношу. Шляпа и посох скитальца лежат внизу, на ступеньках.
– Кто это? – спросил я его.
– Это Иисус Христос, – сразу ответил он.
– А кто другой?
– Не знаю...
– Это вы, Соловьев! – сказал я ему.
И вдруг он схватил бумажку, сжал ее в руке, засверкал глазами и воскликнул:
– Вот мой мандат, с которым я пойду завтра на смерть...
На другой день в 8 часов вечера их взяли всех троих. Заключенные противоположных камер видели их и рассказывали мне об этом.
Впереди бодро шел Соловьев. Он даже весело шутил. За ним, наклонив голову, шел старший из братьев Л., младший был бледен, как полотно.
Я записал имена этих бедных русских людей (Павла, Петра и Егория) на полях своей Библии, около тех стихов, которые открылись при этом известии: «С небес призрел Господь на землю, чтобы услышать стоны узников, разрешить сынов смерти» (Пс.101:20—21). «Господи Боже наш! Ты внимал им; Ты был для них Богом прощающим и наказывающим за дела их» (Пс.98). Они понесли наказание здесь в этой телесной, временной жизни, и сами не возмущались против него, но «Бог, не оставляющий без наказания, прощает вину», если кто обращается к нему от злого пути.
Перед уходом из тюрьмы я посетил еще одного из смертников. Он помещался один в угловой камере, сырой и мрачной. Ему только что принесли передачу – корзинку с хлебом, огурцами. Он радушно угощал меня. Это был тоже железнодорожник. Он был подавлен душевною болью и страхом. Я предложил ему вместе помолиться. Он стал рядом со мной и истово участвовал в произносимой мной молитве, весь в слезах. Как он благодарил за посещение! Был ли он казнен или помилован, я не знаю.
При этих посещениях мне очень пригодились те Евангелия, которые я разыскал в числе бракованных книг: я мог передавать их теперь этим несчастным, они брали их очень охотно.
Некоторые изъявляли желание пойти на исповедь к отцу Георгию, и я сообщал ему об этом. Сам он не мог посещать изоляторов. Помню, как один из помощников начальника тюрьмы сам проводил одного из смертников в перевязочную комнату, где о. Георгий и совершил таинство Исповеди и Причастия.
Таким образом, с о. Георгием у нас было оригинальное сотрудничество: он посылал ко мне слушателей на евангельские беседы, он же сообщал мне о вновь прибывших смертниках. Я направлял к нему тех из них, которые искали последнего духовного утешения от священника. И я знаю, что он умел говорить им на близком им языке о Божией правде и о Божием милосердии.
Владимир Марцинковский,
«Записки верующего»
